Адель Кутуй - Неотосланные письма [Повесть и рассказы]

Со времени нашего супружества у меня сохранилась наша группа — ведь ты единственный раз снялся со мной и детьми. Таких карточек у меня было две. На одном экземпляре я осторожно вырезала твою голову и вклеила голову Вэли. Потом пересняла. Получилось совсем незаметно. Эту карточку я тоже повесила на стену. Так она и украшает ее до сих пор. К фотографиям привыкли не только мои дети, но и соседи.

— Где твой папа? — спрашивают у Рафаэля.

— Вот! — отвечает он, показывая на фотографию Вэли.

— А как ты его любишь?

— Вот так! — говорит он, целуя фотографию.

Временами я пугалась. А вдруг все откроется? Началась эта игра с пустяка, но чем-то кончится! Может ведь случиться так, что мы с Сафиуллиным или его знакомыми встретимся.

Я утешала себя мыслью, что Советский Союз необъятен, что Вэли только один из многих миллионов людей, населяющих страну, и что шансы на встречу нашу необычайно малы. А по временам, не скрою, бывало и так, что появлялось у меня желание увидеть Вэли. Были минуты, когда, усталая, приходила я домой и, глядя на карточку, звала его, думала о нем, спрашивала, вспоминает ли он обо мне, знает ли он, что есть у него «жена» Галия.

Так был выдуман мною «отец» моих детей. Однако сохранить тайну до конца было не так-то легко. В ответ на настойчивые вопросы Кадрии, для которой ее отец стал теперь вполне зримым, мне приходилось тайком сочинять самой себе письма.

Постепенно я научилась каждые десять дней приносить себе и детям «твои» письма. На письма нужно было и отвечать. Уже с прошлого года Кадрия стала тоже писать Вэли, вернее, своему «папе». Вот, например, письмо, которое она написала сегодня,

«Дорогой папа!

Рафаэль тоже сидит и пишет тебе письмо. Он писать не умеет, а только портит бумагу, но я на него не сержусь, ведь он маленький, а я большая. Он очень большой шалун, недавно ударил меня палкой по голове. Сколько ему ни говорят он никого не слушает.

Папочка, милый, когда ты приедешь? Приезжай скорее. Мы в лес будем ходить с тобой. Там много ягод. А то мама очень занята, няня возится с Рафаэлем, а меня одну не пускают. Если бы ты приехал, мы пошли бы вдвоем. Ты мне привези тетради для рисования, цветные карандаши, скакалку и пионерский значок. И Рафаэлю тоже. А то он обязательно будет плакать и требовать мои.

Мы очень скучаем по тебе, приезжай поскорее, папочка. Я покажу тебе свои рисунки.

Крепко, крепко тебя целую.

Я научилась писать ласковые письма. Такие, какие писал бы своим детям ты, если бы был хорошим, любящим отцом.

Когда перечитываю их, мне по временам начинает казаться, что они написаны не мною, а действительно близким мне человеком, другом моим, мужем моим. Вот какие смешные истории происходят в жизни, Искэндер!

— Посылка от папы! — радостно восклицала я.

Действительно, иногда, хотя и редко, но приносила я детям упакованные, будто бы посланные тобою подарки. Надо же было хоть чем-нибудь порадовать ребят.

Не помню, когда это началось, но меня серьезно стала беспокоить эта ложь. Хорошо, если тайну удастся сохранить в течение долгого времени. Дети вырастут. Тогда я им сама расскажу всю эту глупую историю. Ведь не только дети вырастут, к тому времени изменятся представления людей, их отношения. Но пока что я находилась в постоянной тревоге.

В прошлом году меня напугала Зайтуна апа, мать Нафисы.

— Посмотри, Галия! — сказала она, показывая мне свежий номер газеты. — Тут портрет твоего мужа, о нем пишут.

Я остолбенела, не знала, что сказать.

— Чего же ты не радуешься? — удивилась Зайтуна апа, отдавая газету. — Прочитай! Вот тут — «педагог Сафиуллин».

— Это о папе! — радостно закричала Кадрия и бросилась ко мне. — Прочитай, ну прочитай же, мама!

Я взяла себя в руки и нарочито небрежно улыбнулась.

— Ну, конечно, рада, — сказала я. — Просто сегодня тяжелый день выпал. Прием большой был. Устала я. А об этом уже мне известно из письма мужа.

И я с волнением принялась читать газету. Оказывается (ты об этом почему-то старательно умолчал в своем письме), Вэли Сафиуллин окончил рабфак, уехал в Москву, учился там на физико-математическом факультете, блестяще окончил его, обнаружив особую склонность к математике. После университета Вэли стал преподавать математику в одной из средних школ столицы.

Проработав там пять лет, он не только организовал в школе математический кружок привлекший своей работой внимание отдела народного образования, но и ввел в преподавание свои новые, чрезвычайно интересные методы. По словам автора статьи, преподаваемая Вэли Сафиуллиным математика сделалась одной из самых увлекательных дисциплин в школе. Правительство наградило Вэли орденом Трудового Красного Знамени.

Зайтуна апа уже давно ушла, а я все еще продолжала сидеть с газетой в руках вглядываясь в портрет Вэли.

Я смотрела на Вэли, и множество мыслей теснилось в моей голове. И страх, что все раскроется, и радость за Вэли, за его награждение волновали меня. Я до того приучила себя к мысли о нем, что чувство радости, искренней и самой дружеской, долго не покидало меня. Я вспомнила, как он застенчивым и почти неграмотным юношей пришел к нам на рабфак.

«Страна моя! — подумала я. — Слабого ты делаешь сильным, обездоленного — счастливым, покинутого — знатным!»

Не помню, сколько времени сидела я так. Но после первых радостных минут снова охватила меня тревога. Теперь-то уж, видно должна будет раскрыться тайна. Что тогда будет? Как станут все смеяться надо мной!

Я старалась взять себя в руки. Я утешала себя тем, что Советский Союз велик, что мы не встретимся. Но передо мною лежала газета, и Вэли смотрел на меня со страниц ее грустно и внимательно.

«Будут смеяться надо мной, — думала я, над детьми!.»

Я посмотрела на своих детей. Над ними будут смеяться! И вдруг решилась. Будь что будет! Вэли должен быть их отцом. Я не имею права отнимать его у детей.

— Кадрия! Рафаэль! — позвала я тогда. — Нашего папу наградили. Вот послушайте, какой он хороший, добрый…

И я начала им рассказывать о Вэли.

Сейчас уже ночь. Покойной ночи, Искэндер. На этом я прерываю письмо к тебе. Но думы мои — о Вэли.

Искэндер!

Временами я ругаю себя.

«Галия! — думаю я, — ты никак не можешь избавиться от предрассудков. Они давят на тебя. Все твои тревоги о семье, боязнь насмешек — все это плоды невытравленных пережитков прошлого в тебе. Ты должна быть сильной. Ты должна быть выше этого».

Легко сказать — будь сильной!

Вместо того, чтобы писать «Письма врача» или вести деловые записки амбулатории, я пишу тебе письма…

Мой день проходит в работе. За работой я забываюсь. При виде нашей амбулатории, чистой, убранной, где больные, ожидая, сидят и читают газеты и журналы, меня охватывает радость.

Я завела тетрадь, в которую вношу наиболее интересные случаи из практики. В дни отдыха хожу с детьми к Мафтухе апа. Она работает председателем колхоза имени Сталина. Мы с ней за чашкой чая говорим о нашей Татарии, о колхозе, о международных событиях, читаем книги.

Мафтуха апа с огромным вниманием слушает мое чтение или читает сама.

Она интересуется всем, чего еще не знает.

На чашку чая поболтать о том, о сем заходят к ней соседи. Особенно любим мы перечитывать одну книгу. В ней — письма людей, погибших за революцию. Однажды я прочла собравшимся письмо девушки, убитой белыми в Одессе в 1920 году. Вот оно:

«Дорогие товарищи!

Я честно прошла свою маленькую жизнь, честно и умираю. Через восемь дней мне исполнится двадцать два года. А сегодня меня расстреляют. Это меня не страшит. Жаль одного — мало поработала для революции. Не хочется умирать. Только сейчас я начала чувствовать себя настоящей революционеркой, сознательным партийным работником. Хочется работать. Как держала себя при аресте и на суде — расскажут товарищи. Говорят, что была молодцом.

Крепко целую милую маму. Мамочка, дорогая, не плачь, что моя жизнь окончилась в тюрьме, под пулями бандитов… Будь большевиком!

Все мы, осужденные на смерть, чувствуем себя бодро. Сегодня в последний раз читали газету. Наши приближаются к Перекопу. Скоро, скоро свободно вздохнет родная Украина. Начнется горячая работа, придут радостные дни, восторжествует свободный труд, расцветет родина моя. Жаль, что не будет тогда меня.

Прощайте, будьте счастливы.

Когда я прочла это письмо, шестидесятилетняя Минниса эби — бабушка — заплакала.

— Кто это пишет? — спросила она, утирая слезы, растекавшиеся по ее морщинистому лицу.

— Была такая девушка — Любарская. А почему ты спрашиваешь, эби?

— А вот почему. Ты хорошенько посмотри, милая. Не моя ли дочка, Марьям, пишет. Ей тоже двадцать два года. Да и про Украину тут поминается. Она в то время тоже на Украине была, к отцу своему в Донбасс ездила, о муже я тогда весточку получила. Наши-то куда приближаются?